Кроткая текст

Философские взгляды Ф.М. Достоевского в рассказе «Кроткая»

достоевский рассказ кроткая

В рассказе «Кроткая» Достоевский рисует образ отвергнутого обществом и оттого ожесточившегося человека. Достоевский строит свой рассказ в виде внутреннего монолога героя после самоубийства жены. Это помогает раскрыть перед читателем все оттенки психологии героя в его взаимоотношении с Кроткой.

Отставной офицер, изгнанный из полка за трусость, затем – бездомный побирушка, а ныне – преуспевающий ростовщик, закладчик самоутверждается тем, что унижает и пытается полностью подчинить себе свою молодую жену.

Со своей будущей женой герой познакомился, когда она пришла к нему заложить вещи, и почувствовал, что в ее лице он встретился с таким же несчастным и страдающим существом, как он сам. Он решил, что она будет способна понять все его тайные муки. После позорного изгнания из полка рассказчик в гордом самомнении отделяет себя от людей, он их презирает, презирает их муки и беды. И состояние свое собирается «удесятерить» на слезах и страданиях обездоленных.

Таков он и в жизни, у него всё рассчитано, и жену он выбирает из бедных воспитанниц, с умыслом: принимая ее в свой дом, герой хотел полного уважения и полного подчинения, чтобы «она стояла предо мной в мольбе за мои страдания…»

Он даже имел план: жена поймет, что он суров и горд, молча страдает, «увидит потом, что тут было великодушие, догадается об этом когда-нибудь, то оценит вдесятеро и падет в прах, сложа в мольбе руки»

Не мог герой предполагать, что жена не подчиниться ему полностью, что она сможет бунтовать и делать что-то против его воли. Женщина не может не подчиниться воле мужчине, - считает герой, а женщина любящая даже все пороки и злодейства «любимого существа обоготворит».

При первой встрече герой понимает, что Кроткая смиренна от природы, но в душе ее уже произошел надлом, когда герой указывает на ее бедность. «А как вспыхнула! Я понял, что уколол». И спрашивает сам себя, стоило ли торжество над ней двух рублей и подтверждает: да, стоило. С этого момента «у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли», - говорит герой. Он уже не сомневался в своем могуществе над ней: она ниже его по положению, живется ей у теток тяжело. Для нее он для нее будет существом из «высшего мира», освободителем, она будет его ценить и беспрекословно подчиняться ему.

Героиня согласилась выйти замуж за ростовщика, и с этого момента начинается его поединок с Кроткой. Но этот поединок – это и его борьба со своим страхом, и, в то же время самоутверждение за счет унижения и подавления воли другого человека. Герой размышляет: «Гордые особенно хороши, когда…ну, когда уж не сомневаешься в своем над ними могуществе, а?».

Это также и конфликт ценностей. Когда ростовщик отрицает самопожертвование и великодушие, которое, по мнению героя «гроша не стоит», на губах Кроткой появляется «недоверчивая, молчаливая, нехорошая» улыбка и с этого момента она начинает больше молчать, чем вести диалог с героем.

Герой пытается воспитать в Кроткой свое отношение к жизни, но наталкивается на препятствие - Кроткая хочет жить по совести, но с чувствами героини ростовщик не хочет считаться. Он добивается ее любви, хочет подчинения и поклонения себе, ему нужна власть над чувствами и мыслями другого человека.

Но она не хочет подчиняться, пытается бунтовать, начинает сомневаться в том, что ее муж «благороднейший из людей», как он себя называл. Заканчивается это тем, что он измучил ее - тем, что унизил, уведя за руку с пошлого рандеву с Ефимовичем, что выдержал «страшную» минуту под револьвером, приставленным Кроткой к его виску. Его «победа» над Кроткой отозвалась бедой: он губит ее.

Не получив прощения, Кроткая замыкается в своем мире, молчание становится ее защитой: «…Она как бы рада была не сказать лишнего слова». Герой считал, что она слишком потрясена и слишком побеждена после истории с револьвером, главное, она поняла, что он не трус, но ей нужно время, чтобы придти в себя. «Я нарочно отдалил развязку: того, что произошло, было слишком пока довольно для моего спокойствия… а об ней я думал, что подождет».

Герою нравится неравенство между ним и женой. Его пленяло, что ей шестнадцать лет, а ему сорок один. «Это ощущение неравенства, очень сладостно это, очень сладостно», - размышляет он. После случая с револьвером, он простил свою жену, хотя и купил ей кровать, и как бы развелся с ней, но в его глазах она была побеждена окончательно и так унижена, «что я мучительно жалел ее иногда, хотя мне при всем этом решительно нравилась иногда идея об ее унижении. Идея этого неравенства нашего нравилась…»

После болезни Кроткой и долгой зимы, когда они постоянно молчали, герой заметил в ней перемену, она стала задумчива, потом однажды он услышал ее пение. Это его потрясло, песенка была «слабенькая», в голосе было что-то «надтреснутое, сломанное», с его глаз как будто пелена упала. Он подошел к ней и решился заговорить. «…Не отвечай мне ничего, не замечай меня вовсе и только дай из угла смотреть на тебя, обрати меня в свою вещь, в собачонку». Кроткую пугает такое изменение со стороны мужа: сначала он играет роль Бога, теперь он в ней видит своего кумира. Она пугается его, ей уже ничего не надо, она ничего не хочет, Кроткая устала жить.

Его попытка преодолеть возникшее за время «сна гордости» отчуждение лишь ускоряет трагическую развязку. Она гибнет - жить по совести оказалось невозможным для нее, можно только умереть.

Смерть Кроткой меняет героя. В предисловии к рассказу мы читаем: «Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде; правда неотразимо возвышает его ум и сердце... Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого».

Он включается в диалог с уже ушедшей из жизни женой, и это дает возможность ростовщику понять свою вину: «…Я не безумный и не брежу вовсе, напротив, никогда еще так ум не сиял… Измучил я ее – вот что!». Таким образом, в сердце героя, в его покаянии и великодушии, залог его будущего возрождения. Эти слова, искренний и безжалостный суд над самим собой, очищает и возвышает душу героя - в конце концов он понимает, что всё могло быть иначе: не было бы этого одиночества вдвоем, если бы вместо соперничества в его душе явилось великодушие, вместо «обособления» - любовь.

На протяжении всего рассказа герой скрывает от себя сам свои чувства, свою любовь к Кроткой, которую он полюбил уже в начале рассказа, уже тогда, когда строил план, в котором сам себя видел ее освободителем. «Разве не любил я ее даже тогда уже?» И в долгие зимние вечера, когда она перестали общаться, он часто глядел на нее украдкой. А молчал он из гордости, чтобы она сама догадалась о том, какой он благородный.

Весь его монолог сводится к тому, чтобы заставить себя, наконец, увидеть и признать то, что он уже с самого начала знает и видит: это он замучил ее. Он жаждал в душе гармонии и счастья, но прятал свои истинные чувства под маской гордости, не допускал никаких порывов, чтобы не унизиться и не показаться смешным. Если она бросалась обнимать его, то он принимал это холодно, «мне надо было твердого счастья, с уважением от нее». Когда Кроткая при первых встречах с ним с восторгом рассказывала о себе, о своем детстве, он на все это упоение отвечал благосклонным молчанием.

Несмотря на то, что в душе он страстно любил жену и страдал от своего духовного одиночества, герой решается открыть ей свою истинную натуру и признается ей в любви только в самом конце. Таким образом, страдая от одиночества, он сам оттолкнул единственное любимое им существо, стал причиной смерти жены и уже навсегда остался один.

Список литературы

1. Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13.

2. Кулешов В.И. «Жизнь и творчество Ф.М. Достоевского»: Очерк/ М.; Дет. лит., 1979г. – 206с.

3. Туниманов В. «Приемы повествования в Кроткой», Вестник Ленинградского государственного университета, 1965, № 2 /Серия истории, языка, литературы. Вып. 1/, стр. 110.

4. Фридлендер Г.М. Реализм Достоевского. Л.,1964, с. 15-19

Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13.

Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1994. Т. 13.

Шрифт: Меньше Аа Больше Аа

От автора

Я прошу извинения у моих читателей, что на сей раз, вместо «Дневника» в обычной его форме, даю лишь повесть. Но я действительно занят был этой повестью большую часть месяца.

Теперь о самом рассказе. Я озаглавил его «фантастическим», тогда как считаю его сам в высшей степени реальным. Но фантастическое тут есть действительно, и именно в самой форме рассказа, что и нахожу нужным пояснить предварительно.

Дело в том, что это не рассказ и не записки. Представьте себе мужа, у которого лежит на столе жена, самоубийца, несколько часов перед тем выбросившаяся из окошка. Он в смятении и еще не успел собрать своих мыслей. Он ходит по своим комнатам и старается осмыслить случившееся, «собрать свои мысли в точку». Притом это закоренелый ипохондрик, из тех, что говорят сами с собою. Вот он и говорит сам с собой, рассказывает дело, уясняет себе его. Несмотря на кажущуюся последовательность речи, он несколько раз противуречит себе, и в логике и в чувствах. Он и оправдывает себя, и обвиняет ее, и пускается в посторонние разъяснения: тут и грубость мысли и сердца, тут и глубокое чувство. Мало-помалу он действительно уясняет себе дело и собирает «мысли в точку». Ряд вызванных им воспоминаний неотразимо приводит его наконец к правде ; правда неотразимо возвышает его ум и сердце. К концу даже тон рассказа изменяется сравнительно с беспорядочным началом его. Истина открывается несчастному довольно ясно и определительно, по крайней мере для него самого.

Вот тема. Конечно, процесс рассказа продолжается несколько часов, с урывками и перемежками, и в форме сбивчивой: то он говорит сам себе, то обращается как бы к невидимому слушателю, к какому-то судье. Да так всегда и бывает в действительности. Если б мог подслушать его и всё записать за ним стенограф, то вышло бы несколько шершавее, необделаннее, чем представлено у меня, но, сколько мне кажется, психологический порядок, может быть, и остался бы тот же самый. Вот это предположение о записавшем всё стенографе (после которого я обделал бы записанное) и есть то, что я называю в этом рассказе фантастическим. Но отчасти подобное уже не раз допускалось в искусстве: Виктор Гюго, например, в своем шедевре «Последний день приговоренного к смертной казни» употребил почти такой же прием, и хоть и не вывел стенографа, но допустил еще большую неправдоподобность, предположив, что приговоренный к казни может (и имеет право) вести записки не только в последний день свой, но даже в последний час и буквально последнюю минуту. Но не допусти он этой фантазии, не существовало бы и самого произведения – самого реальнейшего и самого правдивейшего произведения из всех им написанных.

Глава первая

I. Кто был я и кто была она

…Вот пока она здесь – еще всё хорошо; подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра и – как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составили два ломберных, а гроб будет завтра, белый, белый гроденапль , а впрочем, не про то… Я всё хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и всё не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я всё хожу, хожу, хожу… Это вот как было. Я просто расскажу по порядку. (Порядок!) Господа, я далеко не литератор, и вы это видите, да и пусть, а расскажу, как сам понимаю. В том-то и весь ужас мой, что я всё понимаю!

Это если хотите знать, то есть если с самого начала брать, то она просто-запросто приходила ко мне тогда закладывать вещи, чтоб оплатить публикацию в «Голосе» о том, что вот, дескать, так и так, гувернантка, согласна и в отъезд, и уроки давать на дому, и проч., и проч. Это было в самом начале, и я, конечно, не различал ее от других: приходит как все, ну и прочее. А потом стал различать. Была она такая тоненькая, белокуренькая, средневысокого роста; со мной всегда мешковата, как будто конфузилась (я думаю, и со всеми чужими была такая же, а я, разумеется, ей был всё равно, что тот, что другой, то есть если брать как не закладчика, а как человека). Только что получала деньги, тотчас же повертывалась и уходила. И всё молча. Другие так спорят, просят, торгуются, чтоб больше дали; эта нет, что дадут… Мне кажется, я всё путаюсь… Да; меня прежде всего поразили ее вещи: серебряные позолоченные сережечки, дрянненький медальончик – вещи в двугривенный. Она и сама знала, что цена им гривенник, но я по лицу видел, что они для нее драгоценность, – и действительно, это всё, что оставалось у ней от папаши и мамаши, после узнал. Раз только я позволил себе усмехнуться на ее вещи. То есть, видите ли, я этого себе никогда не позволяю, у меня с публикой тон джентльменский: мало слов, вежливо и строго. «Строго, строго и строго» . Но она вдруг позволила себе принести остатки (то есть буквально) старой заячьей куцавейки, – и я не удержался и вдруг сказал ей что-то, вроде как бы остроты. Батюшки, как вспыхнула! Глаза у ней голубые, большие, задумчивые, но – как загорелись! Но ни слова не выронила, взяла свои «остатки» и – вышла. Тут-то я и заметил ее в первый раз особенно и подумал что-то о ней в этом роде, то есть именно что-то в особенном роде. Да, помню и еще впечатление, то есть, если хотите, самое главное впечатление, синтез всего: именно что ужасно молода, так молода, что точно четырнадцать лет. А меж тем ей тогда уже было без трех месяцев шестнадцать. А впрочем, я не то хотел сказать, вовсе не в том был синтез. Назавтра опять пришла. Я узнал потом, что она у Добронравова и у Мозера с этой куцавейкой была, но те, кроме золота, ничего не принимают и говорить не стали. Я же у ней принял однажды камей (так, дрянненький) – и, осмыслив, потом удивился: я, кроме золота и серебра, тоже ничего не принимаю, а ей допустил камей. Это вторая мысль об ней тогда была, это я помню.

В этот раз, то есть от Мозера, она принесла сигарный янтарный мундштук – вещица так себе, любительская, но у нас опять-таки ничего не стоящая, потому что мы – только золото. Так как она приходила уже после вчерашнего бунта, то я встретил ее строго. Строгость у меня – это сухость. Однако же, выдавая ей два рубля, я не удержался и сказал как бы с некоторым раздражением: «Я ведь это только для вас, а такую вещь у вас Мозер не примет». Слово «для вас» я особенно подчеркнул, и именно в некотором смысле. Зол был. Она опять вспыхнула, выслушав это «для вас», но смолчала, не бросила денег, приняла, – то-то бедность! А как вспыхнула! Я понял, что уколол. А когда она уже вышла, вдруг спросил себя: так неужели же это торжество над ней стоит двух рублей? Хе-хе-хе! Помню, что задал именно этот вопрос два раза: «Стоит ли? стоит ли?» И, смеясь, разрешил его про себя в утвердительном смысле. Очень уж я тогда развеселился. Но это было не дурное чувство: я с умыслом, с намерением; я ее испытать хотел, потому что у меня вдруг забродили некоторые на ее счет мысли. Это была третья особенная моя мысль об ней.

…Ну вот с тех пор всё и началось. Разумеется, я тотчас же постарался разузнать все обстоятельства стороной и ждал ее прихода с особенным нетерпением. Я ведь предчувствовал, что она скоро придет. Когда пришла, я вступил в любезный разговор с необычайною вежливостью. Я ведь недурно воспитан и имею манеры. Гм. Тут-то я догадался, что она добра и кротка. Добрые и кроткие недолго сопротивляются и хоть вовсе не очень открываются, но от разговора увернуться никак не умеют: отвечают скупо, но отвечают, и чем дальше, тем больше, только сами не уставайте, если вам надо. Разумеется, она тогда мне сама ничего не объяснила. Это потом уже про «Голос» и про всё я узнал. Она тогда из последних сил публиковалась, сначала, разумеется, заносчиво: «Дескать, гувернантка, согласна в отъезд, и условия присылать в пакетах», а потом: «Согласна на всё, и учить, и в компаньонки, и за хозяйством смотреть, и за больной ходить, и шить умею», и т. д., и т. д., всё известное! Разумеется, всё это прибавлялось к публикации в разные приемы, а под конец, когда к отчаянию подошло, так даже и «без жалованья, из хлеба». Нет, не нашла места! Я решился ее тогда в последний раз испытать: вдруг беру сегодняшний «Голос» и показываю ей объявление: «Молодая особа, круглая сирота, ищет места гувернантки к малолетним детям, преимущественно у пожилого вдовца. Может облегчить в хозяйстве».

– Вот видите, эта сегодня утром публиковалась, а к вечеру наверно место нашла. Вот как надо публиковаться!

Опять вспыхнула, опять глаза загорелись, повернулась и тотчас ушла. Мне очень понравилось. Впрочем, я был тогда уже во всем уверен и не боялся; мундштуки-то никто принимать не станет. А у ней и мундштуки уже вышли. Так и есть, на третий день приходит, такая бледненькая, взволнованная, – я понял, что у ней что-то вышло дома, и действительно вышло. Сейчас объясню, что вышло, но теперь хочу лишь припомнить, как я вдруг ей тогда шику задал и вырос в ее глазах. Такое у меня вдруг явилось намерение. Дело в том, что она принесла этот образ (решилась принести)… Ах, слушайте! слушайте! Вот теперь уже началось, а то я всё путался… Дело в том, что я теперь всё это хочу припомнить, каждую эту мелочь, каждую черточку. Я всё хочу в точку мысли собрать и – не могу, а вот эти черточки, черточки…

Образ богородицы. Богородица с младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая – стоит – ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая. Говорю ей: лучше бы ризу снять, а образ унесите, а то образ все-таки как-то того.

– А разве вам запрещено?

– Нет, не то что запрещено, а так, может быть, вам самим…

– Ну, снимите.

– Знаете что, я не буду снимать, а поставлю вон туда в киот, – сказал я, подумав, – с другими образами, под лампадкой (у меня всегда, как открыл кассу, лампадка горела), и просто-запросто возьмите десять рублей.

– Мне не надо десяти, дайте мне пять, я непременно выкуплю.

– А десять не хотите? Образ стоит, – прибавил я, заметив, что опять глазки сверкнули. Она смолчала. Я вынес ей пять рублей.

– Не презирайте никого, я сам был в этих тисках, да еще похуже-с, и если теперь вы видите меня за таким занятием… то ведь это после всего, что я вынес…

– Вы мстите обществу? Да? – перебила она меня вдруг с довольно едкой насмешкой, в которой было, впрочем, много невинного (то есть общего, потому что меня она решительно тогда от других не отличала, так что почти безобидно сказала). «Ага! – подумал я, – вот ты какая; характер объявляется, нового направления».

– Видите, – заметил я тотчас же полушутливо, полутаинственно. – «Я – я есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро…»

Она быстро и с большим любопытством, в котором, впрочем, было много детского, посмотрела на меня:

– Постойте… Что это за мысль? Откуда это? Я где-то слышала…

– Не ломайте головы, в этих выражениях Мефистофель рекомендуется Фаусту, «Фауста» читали?

– Не… невнимательно.

– То есть не читали вовсе. Надо прочесть. А впрочем, я вижу опять на ваших губах насмешливую складку. Пожалуйста, не предположите во мне так мало вкуса, что я, чтобы закрасить мою роль закладчика, захотел отрекомендоваться вам Мефистофелем. Закладчик закладчиком и останется. Знаем-с.

– Вы какой-то странный… Я совсем не хотела вам сказать что-нибудь такое…

Ей хотелось сказать: я не ожидала, что вы человек образованный, но она не сказала, зато я знал, что она это подумала; ужасно я угодил ей.

– Видите, – заметил я, – на всяком поприще можно делать хорошее. Я, конечно, не про себя и, кроме дурного, положим, ничего не делаю, но…

– Конечно, можно делать и на всяком месте хорошее, – сказала она, быстрым и проникнутым взглядом смотря на меня. – Именно на всяком месте, – вдруг прибавила она. О, я помню, я все эти мгновения помню! И еще хочу прибавить, что когда эта молодежь, эта милая молодежь, захочет что-нибудь такое умное и проникнутое, то вдруг слишком искренно и наивно покажет лицом, что «вот, дескать, я говорю тебе теперь умное и проникнутое», – и не то чтоб из тщеславия, как наш брат, а так и видишь, что она сама ужасно ценит всё это, и верует, и уважает, и думает, что и вы всё это точно так же, как она, уважаете. О, искренность! Вот тем-то и побеждают. А в ней как было прелестно!

Помню, ничего не забыл! Когда она вышла, я разом порешил. В тот же день я пошел на последние поиски и узнал об ней всю остальную, уже текущую подноготную; прежнюю подноготную я знал уже всю от Лукерьи, которая тогда служила у них и которую я уже несколько дней тому подкупил. Эта подноготная была так ужасна, что я и не понимаю, как еще можно было смеяться, как она давеча, и любопытствовать о словах Мефистофеля, сама будучи под таким ужасом. Но – молодежь! Именно это подумал тогда об ней с гордостью и с радостью, потому что тут ведь и великодушие: дескать, хоть и на краю гибели, а великие слова Гете сияют. Молодость всегда хоть капельку и хоть в кривую сторону, да великодушна. То есть я ведь про нее, про нее одну. И главное, я тогда смотрел уж на нее как на мою и не сомневался в моем могуществе. Знаете, пресладострастная это мысль, когда уж не сомневаешься-то.

Но что со мной? Если я так буду, то когда я соберу всё в точку? Скорей, скорей – дело совсем не в том, о боже!

. «Последний день приговоренного к смертной казни»– роман В. Гюго (1829), особенно близкий Достоевскому, самому пережившему мучительные часы и минуты ожидания казни, и по гуманистическому содержанию (протест против смертной казни), и по методу изображения предсмертных мыслей и чувств героя, лихорадочно сменяющихся в его сознании и обращенных патетически к современникам и потомкам. В 1860 г. по совету писателя его старший брат М. М. Достоевский перевел этот роман на русский язык.

. …я – есмь часть той части целого, которая хочет делать зло, а творит добро … – слова Мефистофеля из третьей сцены «Фауста» Гете.

Обокрав и покинув Шейлока, Джессика обращается в христианство, венчается с христианином, а по постановлению суда и с вынужденного согласия отца, практически завладевает всей его собственностью.

Тот факт, что духовные/конфессиональные повороты в развитии сюжета и характеров сопровождаются параллельными имущественными переменами, -- существенная черта рассматриваемого топоса. В «Кроткой», как мы помним, герой сначала строго контролирует семейные расходы и ссудные операции, подавляя сопротивление героини, в конце же, напротив, щедро тратит деньги на нее и готов раздать почти весь свой капитал. Отчасти аналогичным образом (под страхом разорения и смерти) Шейлоку приходится расстаться с имуществом и перейти в христианство. И в обоих случаях связь между духовными и имущественными ценностями не сводится к этим очевидным сюжетным ходам.

В «Кроткой» история перехода героини в собственность ростовщика, а затем ее освобождения от его власти синекдохически проецируется на судьбу ее иконы – семейной реликвии:

Образ богородицы. Богородица с младенцем, домашний, семейный, старинный, риза серебряная золоченая -- сто́ит -- ну, рублей шесть стоит. Вижу, дорог ей образ, закладывает весь образ, ризы не снимая.

Сначала ростовщик, стараясь произвести на героиню хорошее впечатление, принимает эту икону в залог на особо деликатных условиях и вместе с окладом ставит его в киот, чем символизируется основная сюжетная транзакция: заключение брака между протагонистами как одновременно личностного и коммерческого договора. Соответственно, развязкой сюжета становится самоубийственный бросок героини из окна с образом Богородицы в руках.

В ВК наиболее яркими параллелями к этим перипетиям с иконой являются:

Похищение и легкомысленная продажа Джессикой, среди прочих ценностей, семейной и религиозной реликвии -- бирюзового кольца, оставшегося Шейлоку в память о его жене Лие и потому особенно горько оплакиваемого им; и

Его пожелание чтобы преступная «дочь лежала мертвой у моих ног с драгоценными каменьями в ушах! Чтобы ее похоронили у моих ног, а червонцы положили в гроб!» (III, 1).

Сюжет ВК состоит из трех переплетающихся ветвей:

Закладывания ростовщику (Шейлоку) фунта плоти купцом (Антонио), берущим у него деньги в долг для друга (Бассанио);

Сватовства к богатой невесте (Порции) женихов, решающих трудную задачу выбора между золотой, серебряной и свинцовой шкатулками;

Истории с обручальными кольцами невест (Порции и Нериссы), отданными их женихами (Бассанио и Грациано) соответственно судье и писцу (переодетым Порции и Нериссе), помогающим отвести иск Шейлока к Антонио.

И во всех трех сюжетных линиях прочные коммерческие контракты связывают личностные, семейные, конфессиональные, духовные ценности с физическими, материальными.

Так, правильно выбранной будет та шкатулка, в которой обнаружится портрет Порции, не только изображающий ее, но и как бы неотделимый от нее, так что вместе с ним жених получит и ее саму:

А обручальные кольца, врученные Порцией и Нериссой женихам, должны быть при них и после смерти -- очевидная параллель к речам Шейлока о Джессике (III, 1):

(V, 1)

Выше уже говорилось о «ростовщическом» пересчете -- как буквальном, так и переносном -- всего происходящего в «Кроткой» на язык денег, времени и имущественных отношений. Это неудивительно в рассказе, построенном в виде монолога ростовщика; однако не менее настойчиво такая риторика пронизывает и пьесу Шекспира, причем речи не только Шейлока, но и других персонажей (одно из исследований о ВК посвящено именно его ростовщическому дискурсу).

В связи с дискурсивной стороной двух текстов стоит подчеркнуть, что в обоих антигерою-ростовщику предоставлена возможность развернуть мощную риторическую аргументацию в защиту своих -- в конце концов опровергаемых -- взглядов. В «Кроткой» этому способствует отведенная ему роль рассказчика, так что его финальное дискурсивное поражение венчает серию подспудных неувязок, лишь постепенно проступавших до тех пор сквозь поток его красноречия. В ВК Шейлок неоднократно, с уверенностью и логическим блеском, излагает свою систему ценностей, и в вопросе о том, в честном ли юридическом поединке он терпит поражение или Шекспир до какой-то степени подтасовывает колоду, мнения специалистов расходятся.

Сходство между «Кроткой» и ВК не следует, конечно, преувеличивать; они были написаны в разное время и в разных жанрах. Шекспировская пьеса имела своим подзаголовком «The Comical History of the Merchant of Venice», часто действительно игралась как комедия, с Шейлоком в роли смешного злодея, успешно обезвреживаемого уже в IV действии; в счастливом V действии он даже не появляется на сцене и упоминается лишь однажды (как «жид богатый» который «отказал все свои богатства» венчающимся Лоренцо и Джессике). Хотя в ВК непрерывно идет речь о мстительном вырезании фунта человеческой плоти, о крови, которая может пролиться, а также о той, которая связывает людей одного клана (в особенности евреев), о клыках, готовых вонзиться в тело противника и т. п., в итоге никто из персонажей не убит и не ранен, кровь не пролита (Порция специально указывает Шейлоку что «твой вексель не дает [тебе] ни капли крови» -- («This bond doth give thee here no jot of blood»; IV, 1), -- в этом смысле жанр комедии выдержан. В «Кроткой», напротив, тема крови (и тем более кровавого навета на евреев) отсутствует, однако в финале героиня гибнет, и ее крови -- всего «с горстку» -- отведено кульминационное место.

Знакомство Достоевского с шекспировской пьесой и его интерес к центральной в ней фигуре еврея-ростовщика вполне вероятны. В январе 1844 г. Достоевский писал брату, что, закончил перевод «”Евгении Гранде”» Бальзака и собственную драму «Жид Янкель» (28-1: 86). Рукопись последней не сохранились, но предполагается, что характер ее героя представлял собою вариацию типов гоголевского, пушкинского и шекспировского евреев-ростовщиков.

В начале 1844 года Достоевский <…> упоминает про оконченную драму «Жид Янкель» <…> [Д]раматический замысел Достоевского приводит нас к <…> типично[му] лиц[у] гоголевской повести [«Тарас Бульба»] <…> [О]н не выставлен у Гоголя ни одной не-карикатурной чертой <…> Но эта гоголевская характеристика шаблонна <…> Сходный образ пушкинского Соломона в «Скупом рыцаре» <…> наконец, шекспировский Шейлок («Венецианский купец») – могли Достоевскому открыть некоторые соответствия в традиционности изображения еврейства. И <…> в последующих произведениях Достоевский нисколько не отступил от этой традиции.

Переклички «Кроткой» с «Венецианским купцом» носят характер скорее типологических сходств, нежели прямых влияний/заимствований, но и в этом случае свидетельствуют о верности Достоевского глубинному формату ростовщического топоса. Общей целью статьи было продемонстрировать сплетение в «Кроткой» тем времени, денег, ростовщичества, повествовательности, авторства, рационализма и христианской морали с автобиографическими, архетипическими и интертекстуальными мотивами. В плотной многослойности этого палимпсеста может крыться разгадка неотразимой убедительности рассказа.

ЛИТЕРАТУРА

Алексеев М. П. 1921. О драматических опытах Достоевского // Творчество Достоевского: 1821-1881-1921. Сборник статей и материалов / Ред. Л. П. Гроссман. Одесса: Всеукраинское гос. изд-во, 1921. С. 41-62.

Брокгауз Ф.А. , Ефрон И.А. сост. 1991-1992 . Энциклопедический словарь. Репринт. М.: Терра, 1991-1992.

Джексон Роберт Льюис 1997 . В несчастье яснеет истина: концовка "Кроткой" // Достоевский и мировая культура. М.: Классика плюс, 1997. Т. 9. С. 100-106.

Достоевская А .Г. 1971 . Воспоминания. М.: Художественная литература, 1971.

Кириллова И.А. 1997. «Маша лежит на столе...» -- утопические и христианские мотивы (к обозначению темы) // Достоевский и мировая культура. М.: Классика плюс, 1997. Т. 9. С. 22-27.

Левин Ю.Д. 1974. Достоевский и Шекспир // Достоевский: Материалы и исследования. Л.: Наука, 1974. Т. 1. С. 109-134.

Михновец Н .Г. 1996. «Кроткая»: литературный и музыкальный подтекст // Достоевский: Материалы и исследования. Л.: Наука, 1996. Т. 13. C. 143-166.

Михновец Н .Г. 1999. Механизм смыслопорождения в. «Кроткой»: К проблеме «автор
– читатель» // Достоевский и мировая культура. СПб.: Серебряный век, 1999. Т. 13. С. 67-78.

Пекуровская Ася 2004. Страсти по Достоевскому. Механизм желаний сочинителя. М.: НЛО, 2004.

Пис Ричард 1997 . «Кроткая» Достоевского: ряд воспоминаний, ведущих к правде // Достоевский: Материалы и исследования. Л., 1997. Т. 14. C. 187-196.

Поддубная Р.Н. 1978. Герой и его литературное развитие (Отражение «Выстрела» Пушкина в творчестве Достоевского) // Достоевский: Материалы и исследования. Л.: Наука, 1978. Т. 3. С. 54-66.

ПСС 1972- 1982. Ф.М. Достоевский. Полн. собр. соч. В 30 т.Л.: Наука, 1972-1982.

Туниманов В. А. 1982 . [Комментарий к «Кроткой»] // ПСС, 24: 380-394.

Шекспир Уильям 1958. Венецианский купец. / Пер. Т. Щепкиной-Куперник // Он же. Полн. собр. соч. В 8 т. М.: Искусство, 1958. Т. 3. С. 211-309.

Brooks Cleanth 1975 . The Naked Babe and the Cloak of Manliness // Он же.The Well Wrought Urn: Studies in the Structure of Poetry. NYandLondon: HBJ, 1975. P. 22-49.

Catteau Jacques 1989 . Dostoyevsky and the Process of Literary Creation. Cambridge & New York: Cambridge University Press, 1989.

Christa Boris 2000 . “Money Talks”: The Semiotic Anatomy of “Krotkaia” // DostoevskyStudies (New Series), 4(2000): 143-152.

: 193-206.

Frank Joseph 2002. Dostoevsky: The Mantle of the Prophet, 1871-1881. Princeton NJ: Princeton UP, 2002.

Holland Kate 2000. The Fictional Filter: “Krotkaia” and the Diary of a Writer // DostoevskyStudies (New Series), 4(2000): 95-116.

Holquist Michael 1977 . Dostoevsky and the Novel: The Wages of Biography. Princeton NJ:
Princeton. UP, 1977.

A Writer"s Diary . Vol. 1: 1973-1876 / Transl. Kenneth Lantz, intro. Gary Saul Morson. Northwestern UP, 1993. P. 1-117.The Merchant of Venice ]. P. 29-57.

Кроткая Федор Достоевский

(Пока оценок нет)

Название: Кроткая

О книге «Кроткая» Федор Достоевский

«Кроткая» – одна из последних повестей Федора Достоевского. Сам автор классифицирует произведение как «фантастический рассказ», в предисловии поясняя, почему это так. Эпитет «фантастический» здесь не имеет отношения к фантастике в привычном понимании. Повесть строго реалистичная. Здесь уместно выводить этимологию от слова «фантазия», так как автор пытается зафиксировать размышления человека, жена которого только что покончила с собой. Федор Достоевский «записывает» спонтанные, едва оформившиеся размышления мужчины, наполненные противоречиями, воспоминаниями и частыми ошибками в логических заключениях. Это своеобразная попытка зафиксировать поток сознания, предпринятая до того, как этот прием утвердился в литературе ХХ века.

Повествование ведется от лица мужчины-ростовщика. Ни его имя, ни имя его жены в повести не фигурируют. Автор называет их просто: Ростовщик и Кроткая. Эти номинации становятся определяющими для характеристики персонажей. Повесть «Кроткая» сконцентрирована вокруг жизни женщины, которая из-за острой нужды пошла замуж за нелюбимого человека, чью профессию – ростовщичество – она сильно презирала. Автор демонстрирует типичную для быта ХІХ века картину, где есть жертва и палач, причем этим людям приходится жить под одной крышей. Для «пытки» своей жертвы Ростовщик выбирает молчание, прекратив разговаривать с ней незадолго после свадьбы. Кроткая же терпит его психологические унижения, но вынашивает план убить мужа, чтобы прекратить свои страдания и страдания других людей, которые вынуждены брать взаймы деньги под значительные проценты.

Образ главного героя повести Федора Достоевского во многом противоречив. В первую очередь, противоречия выявляются в его мыслях. Непонятен мотив, зачем он женился: то ли пожалел нуждающуюся женщину, то ли сознательно хотел мучить ее, мстя всему миру. Рассказчик мыслит сумбурно и сбивчиво. Только под конец в его повествование возвращается ясность. Такая сбивчивость объясняется тем, что он стал свидетелем смерти жены, а, возможно, его мотивы были изначально такими же неясными. Во всяком случае, образ главного героя повести «Кроткая» даже в ретроспективе полон противоречий: попытки отыграться за свои неудачи с женой сменяются порывами доброты, когда он бросается ей в ноги. Однако ни его раскаяние, ни надежды на светлое будущее (накопить денег и начать жизнь заново) не дают героине повода жить дальше.

На нашем сайте о книгах lifeinbooks.net вы можете скачать бесплатно или читать онлайн книгу «Кроткая» Федор Достоевский в форматах epub, fb2, txt, rtf, pdf для iPad, iPhone, Android и Kindle. Книга подарит вам массу приятных моментов и истинное удовольствие от чтения. Купить полную версию вы можете у нашего партнера. Также, у нас вы найдете последние новости из литературного мира, узнаете биографию любимых авторов. Для начинающих писателей имеется отдельный раздел с полезными советами и рекомендациями, интересными статьями, благодаря которым вы сами сможете попробовать свои силы в литературном мастерстве.

За 1876 год было помещено одно из самых совершенных художественных произведений Достоевского – повесть «Кроткая» . Зарождение и развитие этого замысла можно проследить в «лаборатории» «Дневника». Автор с упорным и тревожным вниманием изучал факты самоубийств среди молодого поколения. «Право самоубийства у нас до того в последнее время усилились, писал он, что никто уж и не говорит об них. Русская земля как будто потеряла силу держать на себе людей... Так называемая «живая сила», живое чувство бытия, без которого ни одно общество жить не может и земля не стоит, решительно Бог знает куда уходит». Убила себя двадцатипятилетняя девушка – акушерка Писарева и оставила записку: очень устала, так устала, что захотелось отдохнуть. Достоевский дает глубокий анализ психологии «усталых душ».

Достоевский. Кроткая. Аудиокнига

Через несколько месяцев Победоносцев сообщает ему подробности о самоубийстве дочери знаменитого писателя – эмигранта Герцена . Эта смерть поражает его своей таинственностью. «В этом самоубийстве, – пишет он в «Дневнике», – все и снаружи и внутри – загадочно. Эту загадку я, по свойству человеческой природы, конечно, постарался как-нибудь разгадать, чтоб на чем-нибудь остановиться и успокоиться. Дочь Герцена была воспитана в самом безотрадном позитивизме и душа ее не выдержала «прямолинейности явлений». Автор заключает: «Значит просто умерла от "холодного мрака и скуки", со страданием так сказать животным и безотчетным; просто стало душно жить вроде того, как бы воздуху не достало...»

Наконец, третий случай самоубийства девушки: «С месяц тому назад, сообщает автор, во всех петербургских газетах появилось несколько коротеньких строчек мелким шрифтом об одном петербургском самоубийстве: выбросилась из окна, из четвертого этажа, одна бедная молодая девушка швея – "потому что никак не могла приискать себе для пропитания работы". Прибавлялось, что выбросилась она и упала на землю, держа в руках образ . Этот образ в руках – странная и неслыханная в самоубийстве черта! Это уже какое-то кроткое , смиренное самоубийство. Тут даже видимо не было никакого ропота или попрека: просто стало нельзя жить. "Бог не захотел" – и умерла, помолившись. Об иных вещах, как они с виду ни просты , долго не перестается думать, как-то мерещится и даже точно вы в них виноваты. Эта кроткая, истребившая себя душа невольно мучает мысль...»

Три девушки-самоубийцы преследуют воображение писателя. «Кроткая», выбросившаяся из окна с образом в руках, вскоре художественно воплощается в образе героини «фантастического рассказа» Достоевского. Факт, сообщенный в газетах «мелким шрифтом», превращается в трагический финал повести. Служанка Лукерья рассказывает о самоубийстве «кроткой»: «Стоит она у стены, у самого окна, руку приложила к стене, а к руке прижала голову, стоит так и думает. И так глубоко задумавшись, стоит, что и не слыхала, как я стою и смотрю на нее из этой комнаты. Вижу я, как будто она улыбается, стоит, думает и улыбается. Посмотрела я на нее, повернулась тихонько, вышла, а сама про себя думаю, только вдруг слышу – отворили окошко. Я тотчас пошла сказать, что "свежо, барыня, не простудились бы вы", и вдруг вижу, она стала на окно и уж вся стоит во весь рост в отворенном окне, ко мне спиной, в руках образ держит. Сердце у меня тут же упало, кричу: "Барыня, барыня!" Она услышала, двинулась было повернуться ко мне, да не повернулась, а шагнула, образ прижала к груди и – бросилась из окошка!»

Достоевский. Кроткая. Художественный фильм 1960 г.

Поразительна простота и скудость средств, понадобившихся писателю для создания этой трагической сцены. Смиренная смерть «кроткой» нарисована немногими бледными чертами, но они неизгладимы. Чудо превращения материала жизни в создание искусства происходит здесь буквально на наших глазах.

«Кроткая» носит подзаголовок: «Фантастический рассказ». В предисловии автор поясняет, что самый рассказ представляется ему «в высшей степени реальным» и что «фантастическое» заключается в его форме. Это – монолог мужа перед телом жены, несколько часов перед тем покончившей самоубийством. Она лежит на столе, а он ходит по комнате и разговаривает сам с собой, желая «собрать свои мысли в точку» и уяснить себе случившееся. Автор играет роль стенографа, записывающего сбивчивую, прерывистую речь несчастного героя. Эту новую повествовательную форму Достоевский оправдывает ссылкой на шедевр Виктора Гюго «Последний день приговоренного к смертной казни». Монолог его героя не более неправдоподобен, чем записки человека, которому осталось жить несколько минут.

Форма повести, действительно, небывалая в литературе: это первый опыт точной записи внутренней речи (monologue interieur).

За много лет до Пруста , Джойса , символистов и экспрессионистов Достоевский разбивает условность логической литературной речи и пытается воспроизвести поток мыслей и образов в их непосредственном ассоциативном движении. В 1870-ые годы такое техническое новаторство было дерзновением.

Запись мышления вслух смятенного и потрясенного человека повышает эмоциональность рассказа почти до физиологического воздействия: мы действительно слышим его задыхающийся голос, паузы, восклицания и заглушённые стоны; даже тяжелые шаги его, то удаляющиеся, то возвращающиеся на то же место, отдаются однообразным гулом в наших ушах. Монолог начинается так: «Вот пока она здесь, – все еще хорошо: подхожу и смотрю поминутно; а унесут завтра – и как же я останусь один? Она теперь в зале на столе, составил два ломберных, а гроб будет завтра белый, белый гроденапль, а впрочем не про то... Я все хожу и хочу себе уяснить это. Вот уже шесть часов, как я хочу уяснить и все не соберу в точку мыслей. Дело в том, что я все хожу, хожу, хожу... Это вот как было, я просто расскажу по порядку (Порядок!)».

Рассказ-монолог весь посвящен истории несчастной самоубийцы. Только о ней и может говорить обезумевший от отчаянья муж. Но рядом с ее фигурой появляется силуэт рассказчика – он вырастает, как черная тень, отбрасываемая ее светлым образом. Рассказывая о жене, муж исповедуется и кается: мы узнаем его по контрасту с ней. Черты его нам давно знакомы: это – вечный спутник Достоевского: человек из подполья . У него тот же характер и та же злая участь, как и у героя повести. «По поводу мокрого снега». Муж Кроткой рассказывает о себе: «Меня не любили товарищи за тяжелый характер и, может быть, за смешной характер... О, меня не любили никогда даже в школе. Меня всегда и везде не любили». Ему пришлось выйти из полка после одного малодушного поступка; три года потом он бродяжничал по улицам Петербурга, дошел до полного позора и падения. Получив небольшое наследство, открыл кассу ссуд и замкнулся в гордом одиночестве. Но воспоминания о трагическом прошлом не отступали; он возненавидел общество и мстил ему за свою испорченную жизнь. Герой Кроткой – такой же разочарованный мечтатель, как автор «Записок из подполья»; и у него психология «затравленной мыши», и он отравлен накопленной годами злобой, и его любовь превращается в тиранство и мучительство. Подпольный человек спасает от позора Лизу, обманывает ее своей придуманной любовью и толкает на гибель; так же поступает и герой «Кроткой». Но в характере последнего усилены черты деспотизма и сладострастия власти. Ему необходимо утвердить свое величие, возвратить себе потерянное «благородство» и с этой целью он «воспитывает» молоденькую жену. Как демон требует он, чтобы она «падши, поклонилась ему».

В «Кроткой» Достоевский находит окончательный синтез своих основных философских идей. Темы «подполья», «обособления», «могущества» и «духовной тирании» соединены здесь, как лейтмотивы в патетическом финале.

Гордая личность, замкнутая в безвыходном одиночестве, разрывает связь человеческого общения. Закон Божьего мира – любовь извращается в дьявольскую гримасу – деспотизм и насилие. «Слабое сердце» Кроткой раздавлено этой мертвой тяжестью. Она убегает в смерть. Символическое противопоставление начала божественного началу демоническому выражено особенностью ее самоубийства: она выбрасывается из окна, помолившись и держа в руках образ. Подробность, найденная писателем в действительном происшествии, была воспринята им мистически и стала зерном, из которого выросла повесть. Кроткая умерла. Убийца слишком поздно понимает свое преступление против любви. Прозрев, он видит дьявольский обман, и чувство мирового одиночества охватывает его душу. Он сам своими руками разорвал всеединство Божьего творения. И мир распростерся перед ним, как ледяная пустыня. Страшен крик этого живого мертвеца:

«Косность! О, природа! Люди на земле одни, – вот беда! Есть ли в поле жив человек? кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается. Говорят, солнце живит вселенную. Взойдет солнце и посмотрите на него, разве оно не мертвец? Все мертво, всюду мертвецы. Одни только люди, а кругом них молчание – вот земля! «Люди любите друг друга», кто это сказал? Чей это завет? Стучит маятник, бесчувственно, противно. Два часа ночи. Ботиночки ее стоят у кровати, точно ждут ее... Нет, серьезно, когда ее завтра унесут, что ж я буду?»

Так бредят и грезят падшие души, томящиеся в бездне небытия. Но и там, на дне адской воронки, смутным эхом доносятся до них непонятные слова: «Люди любите друг друга».

«Кто это сказал?»