Сюжет романа «1984» позаимствован из антиутопии Евгения Замятина «Мы. Анализ романа-антиутопии "Мы" Замятина Е.И

О.Н. Филенко

Русские - максималисты, и именно то,
что представляется утопией,
в России наиболее реалистично.
Николай Бердяев

История начата неудачником,
который был подл и выдумал будущее,
чтобы воспользоваться настоящим, -
стронул всех с места, а сам остался сзади,
на обжитой оседлости.
Андрей Платонов

Джордж Оруэлл, не без основания считавший себя преемником автора «Мы», точно обозначил основную черту замятинского своеобразия в заключение своей краткой, но точной рецензии на этот роман. «Арестованный царским правительством в 1906 году, - писал Оруэлл, - они в 1922-м, при большевиках, оказался в том же тюремном коридоре той же тюрьмы, поэтому у него не было оснований восхищаться современными ему политическими режимами, но его книга не просто результат озлобления. Это исследование сущности Машины - джина, которого человек бездумно выпустил из бутылки и не может загнать назад».

Вряд ли под «Машиной» Оруэлл имел в виду лишь неконтролируемый рост техники. «Машинной», т.е. бездушной и безудержной, в XX веке стала сама человеческая цивилизация. Оруэлл, подводивший итоги антиутопии первой половины XX в. уже по окончании Второй мировой войны (рецензия на «Мы» написана в 1946, а роман «1984» - в 1948 г.), знал все о бесчеловечности «Машины», знал и об Освенциме, и о ГУЛАГе.

А Замятин был родоначальником антиутопии XX века. В современном литературоведении не вызывает сомнений тот факт, что появление его романа «Мы» «ознаменовало окончательное оформление нового жанра - романа-антиутопии».

И Замятин, написавший «Мы» в 1920 г., и Платонов, написавший «Чевенгур» в 1929 г., еще не были свидетелями ни громогласных заявлений о том, что «мы не будем ждать милостей от природы», ни даже песен о том, как «мы покоряем пространство и время». Но уже работа «Машины», созидающей «дивный новый мир» (роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» написан в 1932 году), откровенно начинается с покорения пространства и времени. «Первое, что бросается в глаза при чтении «Мы», - писал в 1946 году Оруэлл, - <... > что роман Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», видимо, отчасти обязан своим появлением этой книге. <...> Атмосфера обеих книг схожа, и изображается, грубо говоря, один и тот же тип общества <...>». Хаксли несомненно читал роман Замятина, первое издание которого было осуществлено именно в английском переводе (в 1924 г.).

Пространство антиутопии

По-русски роман Замятина при жизни автора не печатался, «но широкое распространение рукописи сделало возможным появление на него в советской печати критических откликов» - разумеется, «главным образом отрицательного характера, позднее, в 1929 г., деградировавших до крайне упрощенных оценок-приговоров роману как злобного и пасквильного». Таким образом, не располагая точными данными о том, что Платонов читал «Мы» в рукописном самиздате, можно с большой долей вероятности предположить, что он, по крайней мере, наблюдал его разгром в советской критике - и как раз в 1929 г., когда он заканчивал работу над «Чевенгуром».

Нельзя не согласиться с мнением современного немецкого литературоведа о том, что «при сравнении романа А. Платонова «Чевенгур» с такими произведениями, как «Мы» Замятина и «1984» Оруэлла, жанровая структура платоновского романа кажется намного сложнее. «Чевенгур» гораздо труднее причислить к антиутопии, ибо в нем нет однозначного сатирического изображения утопического мира, характерного для Оруэлла и Замятина». Но именно отсутствие «однозначного сатирического изображения» у Платонова делает его роман особенно интересным для сравнения с антиутопией Замятина и его английских последователей. Ведь в «Чевенгуре» мы можем наблюдать как бы естественное превращение русской утопии в антиутопию, прослеживаемое по всем основным параметрам антиутопического сознания и жанра.

Характер движения в антиутопии

Любая антиутопия разделена на два мира: мир, где создана «идеальная» жизнь, и остальной мир. Эти миры отделены друг от друга искусственным барьером, который невозможно преодолеть. У Замятина это стеклянный город за Зеленой Стеной, противопоставленный дикой природе. У Хаксли – весь идеальный мир и резервация дикарей, оставленных в неисправленном состоянии. У Оруэлла – весь мир и группа рассеянных по нему несогласных (т. е. особого ространства, где они обитают, нет). В «Чевенгуре» эти два мира – собственно Чевенгур и вся остальная Россия, где живут люди, в чьих головах рождаются утопические мысли, воплощенные в Чевенгуре. Чевенгур отделен от остального мира степью и бурьяном: «Бурьян обложил весь Чевенгур тесной защитой от притаившихся пространств, в которых Чепурный чувствовал залегшее бесчеловечие».

Каждому из двух миров свойственно свое течение времени, так что человек, пересекающий границы «идеального мира», выходящий во «внешний мир», теряется в нем (например, Дванов, живя в Чевенгуре, не заметил, что закончился военный коммунизм и наступил нэп).

В некоторых романах есть еще и третье пространство: пространство, куда изгоняются несогласные. В «Дивном новом мире» они ссылаются на отдаленные острова, а в романе «1984» помещаются в огромную тюрьму, которая называется «министерство любви». В «Чевенгуре» и «Мы» несогласные уничтожаются.

Для антиутопии характерно столкновение официального движения (от периферии к центру) и неофициального (в противоположную сторону). На границе с идеальным миром - другой мир, в который вход позволен только по пропускам (Хаксли), вообще запрещен (Замятин), невозможен (Оруэлл). Состояние мира антиутопии можно назвать динамическим равновесием: стихия в любой момент может прорвать границы идеального мира, как это случается у Замятина. Прорвав, стихия тоже движется от периферии к центру. Главный герой движется в обратном направлении. Он уходит от ненавистного ему центра на окраины города (Оруэлл), к границе - Зеленой Стене (Замятин), в резервацию дикарей (Хаксли). При этом законы жизни на периферии («Мефи», дикари, пролы) не анализируются и не подвергаются изменениям, даже почти не наблюдаются. Так же на периферию от центра, но по заданию центра, движется Дванов, но в какой-то момент центром вселенной делается Чевенгур, а вся Россия становится периферией.

Движения героев хаотичны из-за явного противоречия. Поскольку их личное, сокровенное желание - периферия, запретная граница, за которой - иной мир, а необходимость - центр, сознание героев не справляется с таким противоречием и направление движения теряется. Таковы ощущения героя-повествователя «Мы» Замятина: «Не знаю, куда теперь, не знаю, зачем пришел сюда...»; «я потерял руль... и я не знаю, куда мчусь...».

Время антиутопии

«Идеальный мир» антиутопии живет только настоящим. В «идеальном мире» антиутопии Хаксли это достигается с помощью наркотика - так называемой «сомы»: «Примет сому человек - время прекращает бег... Сладко человек забудет и что было, и что будет». Вспоминать прошлое в «дивном новом мире» Хаксли не то что запрещено, но не рекомендуется, считается неблагопристойным и просто неприличным. История уничтожается: «...Начат поход против Прошлого, закрыты музеи, взорваны исторические памятники... изъяты книги, выпущенные до ста пятидесятого года эры Форда». Сама история «господом их Фордом» называется «сплошной чушью».

У Платонова в Чевенгуре время тоже останавливается: «Шло чевенгурское лето, время безнадежно уходило обратно жизни, но Чепурный вместе с пролетариатом и прочими остановился среди лета, среди времени...». Ради того, чтобы покончить с прошлым, чевенгурцы убивают «буржуев». Убив и похоронив «буржуев», даже разбрасывают лишнюю землю, чтобы не осталось могилы. Герои Платонова считают прошлое «навсегда уничтоженным и бесполезным фактом».

В «идеальном мире» Оруэлла нет пространственно-временных ориентиров: «Отрезанный от внешнего мира и от прошлого, гражданин Океании, подобно человеку в межзвездном пространстве, не знает, где верх, где низ». Цель властей - «... остановить развитие и заморозить историю». Все население трех стран земли трудится над уничтожением и переделкой всех документов, свидетельствующих о прошлом, чтобы подогнать их под настоящее: «Ежедневно и чуть ли не ежеминутно прошлое подгонялось под настоящее». Эту же цель преследует введение «новояза». Реально меняющийся мир считается неизменным, а Старший Брат вечным. Партийный лозунг: «Кто управляет прошлым, тот управляет будущим; кто управляет настоящим, тот управляет прошлым» - стал продолжением той истории, которая, по Платонову, была начата «подлым неудачником», выдумавшим будущее для того, чтобы воспользоваться настоящим.

У Замятина можно найти прообразы всех этих противоборств с прошлым, описанных в последующих антиутопиях. В романе «Мы» прошлое человечества собрано в древнем доме, где можно узнать историю (это не предосудительно, как у Хаксли). Сама же история делится на «времена доисторические» и неизменную современность: города, окруженные Зеленой Стеною. Между ними прошла Двухсотлетняя война.

Подобно во всех вышеназванных романах отношение к книгам как к хранилищам прошлого. У Замятина гибнут исторические памятники и не читаются «древние» книги. У Хаксли подобные книги заперты в сейфе Главноуправителя. У Оруэлла их переводят на «новояз», тем самым не просто изменяя, а намеренно разрушая их смысл».

Любовь и семья - «пережиток прошлого»

К категории прошлого и потому уничтожаемого относятся такие понятия, как любовь, семья и родители. Любовь упраздняется во всех антиутопиях. Герои «Чевенгура» отказываются от любви, как от стихии, мешающей товарищескому соединению людей: «...Всегда бывала в прошлой жизни любовь к женщине и размножение от нее, но это было чужое и природное дело, а не людское и коммунистическое...»; «...это буржуазия живет для природы: и размножается, а рабочий человек живет для товарищей: и делает революцию». Даже пролетариат родится «не от любви, а от факта».

Идеология мира Оруэлла ближе всего к идеологии советского общества (немудрено, ведь советское общество со своими идеями уже 30 лет существовало) и является как бы продолжением идей чевенгурцев, воплощенных в жизнь: семья нужна только для создания детей (зачатие - «наш партийный долг»); «половое сношение следовало рассматривать как маленькую противную процедуру, вроде клизмы»; отвращение к сексу культивировалось у молодежи (Молодежный антиполовой союз), даже в одежде нет половых различий. Любовь как душевные отношения между мужчиной и женщиной вообще не существует в страшном мире Оруэлла, где никаких признаков душевности нет. Поэтому партия и не борется с любовью, не усматривая в ней своего врага: «Главным врагом была не столько любовь, сколько эротика - и в браке, и вне его».

Почему в описанном Оруэллом и Платоновым коммунистическом обществе любовь-эрос оказывается не востребованной? Ответ дает сам Оруэлл: «Когда спишь с человеком, тратишь энергию; а потом тебе хорошо и на все наплевать. Это им - поперек горла. Они хотят, чтобы энергия в тебе бурлила постоянно. Вся эта маршировка, крики, махание флагами - просто секс протухший. Если ты сам по себе счастлив, зачем тебе возбуждаться из-за Старшего Брата, трехлетних планов, двухминуток ненависти и прочей гнусной ахинеи. Между воздержанием и политической правоверностью есть прямая и тесная связь. Как еще разогревать до нужного градуса ненависть, страх и кретинскую доверчивость, если не закупорив наглухо какой-то могучий инстинкт, дабы он превратился в топливо? Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу».

Отцы и дети

Одна и та же идея - уничтожение любви как основы семьи и семьи как связи между детьми и родителями - преследует одну и ту же цель: разрыв между прошлым и будущим. Но достигается эта цель по-разному во всех четырех антиутопиях. Метод внутренней партии Оруэлла, как уже было сказано, является естественным продолжением идей чевенгурцев, а методы героев Замятина и Хаксли одинаковы: не сублимировать секс, а отделить его как физиологическую составляющую любви от ее душевной составляющей. Результат оказывается таким же: у обитателей «дивного нового мира» нет понятия «любовь»: «...Нет у них ни жен, ни детей, ни любовей - и, стало быть, нет треволнений...». Секс («взаимопользование») - это нормально и здорово. Слово «любовь» есть, но оно означает «секс». Если возникает потребность в душевных переживаниях, применяется заменитель бурной страсти (нечто вроде гормонов в таблетках). В стеклянном мире Замятина любовь, как и в «дивном новом мире» Хаксли, подменяется сексом. Семьи как таковой не существует, только сексуальные партнеры.

Отношение общества к понятиям «родители» и «дети» - индикатор отношения к прошлому и будущему. Дети - это, с одной стороны, будущее, которое в «идеальном мире» не должно отличаться от настоящего, с другой стороны - связь с прошлым, которую надо разорвать. «В очерченных антиутопистами мирах родительский принцип исключен. ...Общий замысел - начать с нуля, разрывая с кровной традицией, обрывая органическую преемственность; ведь родители - это ближайшее звено прошлого, так сказать, его «родимые пятна».

Разрыв между отцами и детьми происходит через разрушение семьи. В романе Хаксли, как и в романе Замятина, дети рождаются искусственно и воспитываются вне семьи. В стеклянном мире Замятина матерей, которые самовольно рожают детей, убивают, в «дивном новом мире» - высмеивают. Слова «мать» и «отец» в мире, созданном Хаксли, - грубые ругательства.

В романе Оруэлла дети рождаются и растут в семьях, но воспитываются непосредственно обществом (воспитательными организациями):

«Половое влечение было опасно для партии, и партия поставила его себе на службу. Такой же фокус проделали и с родительским инстинктом. Семью отменить нельзя; напротив, любовь к детям, сохранившуюся почти в прежнем виде, поощряют. Детей же систематически настраивают против родителей, учат шпионить за ними и доносить об их отклонениях. По существу, семья стала придатком полиции мыслей. К каждому человеку круглые сутки приставлен осведомитель - его близкий».

В недалеком будущем партия собиралась окончательно отделить детей от родителей:

«Мы разорвали связи между родителем и ребенком, между мужчиной и женщиной, между одним человеком и другим. Никто уже не доверяет ни жене, ни ребенку, ни другу. А скоро и жен и друзей не будет. Новорожденных мы заберем у матери, как забираем яйца из-под несушки».

Обществом Чевенгура наличие детей и их воспитание не предусмотрено. Товарищество чевенгурцев называется семейством, и для существования этого семейства не имеет значения, каков пол и возраст его членов: «.. .Что нам делать в будущем коммунизме с отцами и матерями?» Чевенгур населяется «прочими», о которых Прокофий говорит, что они - «безотцовщина». Даже женщины, пришедшие в Чевенгур для создания семей, должны стать не женами, а сестрами и дочерьми «прочих».

Но невозможно в человеке уничтожить тоску по родству, жажду душевной близости с матерью, отцом, сыном, дочерью или супругом. Эта тоска заставляет чевенгурцев искать жен, героев Замятина и Оруэлла - тосковать по матерям: «Если бы у меня была мать - как у древних: моя - вот именно - мать. И чтобы для нее я - не строитель «Интеграла», и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же самой...», - мечтает герой романа Замятина. О телесной близости матери и младенца рассуждают герои Хаксли: «Что за чудесная, тесная близость существ. <...> И какую она должна порождать силу чувства! Я часто думаю: быть может, мы теряем что-то, не имея матери. И возможно, ты теряешь что-то, лишаясь материнства».

Эта тоска по родству - часть той силы, которая размыкает замкнутые пространства и разрушает вечное настоящее антиутопий; той силы, благодаря которой в «идеальный» мир врывается прошлое и будущее. Эта сила - душа. Только ее обнаружение может разрушить стройную концепцию утопического мира и само утопическое сознание, которое наличие души не предполагает. Именно обнаружение и проявление души создает сюжетную динамику, отличающую антиутопию от утопии.

Душа в антиутопии

Душа - особый мир со своим пространством и временем (хронотопом). Обретая собственную душу, персонаж антиутопии становится способен подорвать устои и разрушить хронотоп «идеального мира» - замкнутость пространства и статичность времени. Во всяком случае, подорвать идейно.

Душа может либо зародиться у члена «идеального общества» (так у Замятина и Оруэлла), либо прийти в «идеальный мир» извне, как дикарь из резервации (так у Хаксли), но в любом случае появление души - это вторжение сложного внутреннего мира во внешний, «идеально» простой. В «идеальном обществе» внутренний мир человека - это нечто лишнее, ненужное и вредное, несовместимое с этим обществом.

В романе Замятина душа - это «древнее, давно забытое слово». Душа - это когда «плоскость стала объемом, телом, миром». Таким образом, «плоскость» разума Замятин противопоставляет «объему» души.

Сходный образ есть и в романе Платонова «Чевенгур»: сердце (душа) - это плотина, которая превращает озеро чувств в длинную быстроту мысли за плотиной (и снова противопоставление глубины озера быстроте течения мыслей). А в романе Хаксли душа называется «фикцией», которую дикарь «упорно считает существующей реально и помимо вещественной среды...».

Л-ра: Русский язык и литература в учебных заведениях. – 2004.- № 2. – С. 38-51.

Сочинение

«Настоящее всегда чревато будущим».

Г. Лейбниц

Весьма интересный жанр антиутопия. Вроде читаешь научно-фантастическое произведение, а всё время возникает ощущение попадания этого чужого мира в твою жизнь. Возьмём, к примеру, Р. Брэдбери «451 градусов по Фаренгейту». Жена Гая Монтега ничего не видит, не слышит, мечтает лишь об одном: смотреть «Родственников». Это ведь сериал. И когда мои знакомые устремляются к телевизорам в строго определённое время, я понимаю: на экранах очередная «Санта-Барбара». И вспоминаю Брэдбери. В его книге описываются люди, читать которым запрещено, дабы не возникало ненужных мыслей, а пожарные не гасят огонь, а сжигают книги, такие опасные для тоталитарного государства.

В романе Д. Оруэлла «1984» мы видим все парадоксы такого государства, где подготовка к войне, милитаризация государства - это защита мира, «свобода - это рабство, незнание - сила».

А В. Войнович в романе «Москва-2042» заставляет нас смеяться и плакать над жизнью в Москве, где строго определены потребности для разных категорий граждан. Одним - суп «Лебёдушка» и напиток «Родничок», а другим - блюда, удовлетворяющие вкусам самых изысканных гурманов.

Но наиболее типичной антиутопией я считаю роман Евгения Замятина «Мы».

В 1920 году в холодном, неотапливаемом Петрограде писал Евгений Замятин свою книгу. Даже удивительно, как трезво оценивал он коммунистические вы­кладки ещё до их реализации. Здесь, казалось бы, всё продумано и построено так, как планировали коммунисты. Жизнь, регламентированная во всём, жизнь свет­лая и открытая, посвящённая строительству идеального государства. Автор рас­сказывает историю возникновения такого государства. Восторженный тон предан­ного члена общества нас не обманывает. Подобно тому, как Советский Союз создавался после революции и Гражданской войны, в книге описывается созда­ние страны, в которой все будут счастливы через гибель большей части населе­ния. Вот те, которые смогли насыщаться чистой нефтяной пищей, выжили, а остальные - ну что ж, - необходимые издержки перехода к новой жизни.

Мы видим людей, стройными рядами идущих на работу и с работы, весь этот Музыкальный Завод, неизвестно что производящий. Жители страны, описанной в повести «Мы», вполне счастливы. Они живут в просторных светлых домах. Дома светлые, потому что стены прозрачные, а стены прозрачные, потому что людям нечего скрывать друг от друга, ведь они только «колесики и винтики в едином государственном механизме». К тому же такое устройство домов облегчает труд Хранителей, находящихся на страже любимого государства.Учёными выведена «формула счастья», определяющая, что «голод и любовь владеют миром». Голод устранён, а любовь... С ней тоже можно справиться. И создаётся гениальный постулат: «всякий нумер имеет право на другой нумер как на сексуальный объект». Так просто, и никаких поводов для зависти и ревности. А коль зависти и ревности нет, то и счастье всего народонаселения бесконечно. Право же, весьма гуманное изобретение - «право на шторы». Пятнадцать минут торопливой любви с хорошенькой О. должны компенсировать нашему герою все прелести настоящего чувства: с запахом весенних цветов, кудрявыми облаками, мыслями только о ней, самой прекрасной и совершенной, чтением стихов и со всем, что есть в настоящем мире.

Здесь человек не имеет даже имени, ведь совсем не обязательно знать одного из миллионов строителей. Нужен лишь определённый индекс, чтобы в случае не­предвиденных обстоятельств можно было идентифицировать данный нумер.

Литература в этом государстве также строго регламентирована. Она, как в ленинско-сталинские времена, должна принести конкретную пользу государству. Поэзия - лишь рифмованные правила грамматики, агитки, прославляющие Бла­годетеля и труд Хранителей.

Всё продумано до мелочей, весь механизм подогнан и смазан, чтобы не было никаких сбоев. Ничто не угрожает строительству Интеграла, который распространит счастье на всю Вселенную.

И всё же такая замечательная машина дала сбой. Взбунтовался строитель Интеграла. Потому что полностью истребить всё человеческое в человеке невоз­можно. Встреча с I-330 всё изменила в жизни D-503. Он познал счастье настоя­щей, а не суррогатной жизни.

Замятин рисует злую карикатуру на коммунистическое общество. Но роман актуален и сегодня. Ведь в наш технократический, вернее, компьютерный век так много человеческого бесследно исчезает, остаётся зачастую лишь прагматичное, целесообразное. Эмоции, душевная неустроенность, метания мешают чёткому вы­полнению задуманной программы. Автор предупреждает нас: не нужно силком тащить человека к счастью. Кто знает, в чём счастье для этого человека. Благодетель говорит главному герою: «Истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременно бесчеловечна, и непременный признак истины - её жестокость».

Вот в нашей стране сейчас нет жёсткого пастыря - и мы ошалели от открыв­шейся нам свободы. Никто не определяет наше будущее, никто не заботится о нём. Обучение всё более дорогое, а престижное - особенно. Но я сомневаюсь, что кто-то из моих сверстников хотел бы вернуться в страну, где выверен был каждый шаг, кон­тролируема каждая мысль, а поведение было строго уложено в определённые рамки. И в этом я всё больше убеждаюсь, думая над романом Евгения Замятина «Мы».

Другие сочинения по этому произведению

"без действия нет жизни..." В.Г.Белинский. (По одному из произведений русской литературы. - Е.И.Замятин. "Мы".) «Великое счастье свободы не должно быть омрачено преступлениями против личности, иначе-мы убьем свободу своими же руками…» (М. Горький). (По одному или нескольким произведениям русской литературы XX века.) "Мы" и они (Е.Замятин) «Возможно ли счастье без свободы?» (по роману Е. И. Замятина «Мы») «Мы» — роман-антиутопия Е. И. Замятина. «Общество будущего» и настоящее в романе Е. Замятина «Мы» Антиутопия для античеловечества (По роману Е. И. Замятина «Мы») Будущее человечества Главный герой романа-антиутопии Е. Замятина «Мы». Драматическая судьба личности в условиях тоталитарного общественного устройства (по роману Е. Замятина «Мы») Е.И.Замятин. "Мы". Идейный смысл романа Е. Замятина «Мы» Идейный смысл романа Замятина «Мы» Личность и тоталитаризм (по роману Е. Замятина «Мы») Нравственная проблематика современной прозы. По одному из произведений по выбору (Е.И.Замятин «Мы»). Общество будущего в романе Е. И. Замятина «Мы» Почему роман Е. Замятина называется «Мы»? Предсказания в произведениях «Котлован» Платонова и «Мы» Замятина Предсказания и предостережения произведений Замятина и Платонова («Мы» и «Котлован»). Проблематика романа Е. Замятина «Мы» Проблематика романа Е. И. Замятина «Мы» Роман «Мы» Роман Е. Замятина «Мы» как роман-антиутопия Роман Е. И. Замятина «Мы» — роман-антиутопия, роман — предупреждение Роман-антиутопия Е. Замятина «Мы» Смысл названия романа Е. И. Замятина «Мы» Социальный прогноз в романе Е. Замятина «Мы» Социальный прогноз Е. Замятина и реальность xx века (по роману «Мы») Сочинение по роману Е. Замятина «Мы» Счастье «нумера» и счастье человека (по роману Е. Замятина «Мы») Тема сталинизма в литературе (по романам Рыбакова «Дети Арбата» и Замятина «Мы») Что сближает роман Замятина «Мы» и роман Салтыкова-Щедрина «История одного города»? И-330 - характеристика литературного героя Д-503 (Второй Вариант) - характеристика литературного героя О-90 - характеристика литературного героя Главный мотив романа Замятина «Мы» Центральный конфликт, проблематика и система образов в романе Е. И. Замятина «Мы» «Личность и государство» в произведении Замятина «Мы». Роман-антиутопия в русской литературе (по произведениям Е. Замятина и А. Платонова) Унификация, уравниловка, регламентация в романе «Мы» Счастье «нумера» и счастье человека (сочинение-миниатюра по роману Е. Замятина «Мы») Многообразие мира и искусственная "формула счастья" в романе "Мы" Жизнь в раю? (идейный подтекст романа-антиутопии Е. Замятина «Мы») Размышления об антиутопии Замятина Литературное произведение Евгения Замятина «Мы» Драматические судьбы личности в условиях тоталитарного общественного устройства (по роману Е. Замятина "Мы")

Отправил рукопись в Берлин в издательство Гржебина, с которым был связан договорными отношениями. В 1923 г. издательство переслало копию для перевода на английский. Впервые роман был опубликован в Нью-Йорке в 1924 г. на английском языке. Может быть, именно поэтому он повлиял на англоязычные антиутопии Хаксли и Оруэлла.

Из-за публикации романа за рубежом в 1929 г. началась кампания травли Замятина, его произведения не печатали, а пьесы снимали с репертуара и запрещали к постановке. Травля закончилась отъездом Замятина за границу после его письменного обращения к Сталину.

Литературное направление и жанр

Роман принадлежит к жанру социальной антиутопии. С него начался расцвет антиутопий 20 в., описывающих жизнь человека в тоталитарном государстве: «Чевенгур» Платонова , «1984» Оруэлла , «О дивный новый мир» Хаксли. Несмотря на фантастический сюжет, роман ближе всего к направлению реализма. Это социальная критика существующих идей и общественных изменений.

Антиутопия – это всегда реакция на социальные преобразования и полемика с уже существующими утопиями. Антиутопии называют социальными предвиденьями, потому что авторы описывают социальные отношения, которые ещё не сформировались, угадывая события очень точно.

Но Замятин, обладая, как и его герой, инженерным мышлением, ничего не угадывал. Он основывался не столько на рационалистических утопиях нового времени (Т.Мора), сколько на существующих и очень популярных в 20 в. социалистических утопиях пролеткультовцев, в частности Богданова и Гастева. Они считали, что вся жизнь и мышление пролетариата должны быть машинизированы. Гастев предлагал даже присвоить людям номера или буквы, чтобы исключить индивидуальное мышление.

Идея глобального преобразования мира и уничтожения человеческой души и любви, способных помешать утопии, тоже родилась у идеологов пролеткульта. Пародии Замятина подвергнуты идеи пролеткультовцев о безграничных возможностях науки, о покорении вселенной и подчинении её идеям социализма и коммунизма.

Замятин основывался не только на идеях пролеткульта. Дома из стекла и бетона напоминают описанные в романе «Что делать?» Чернышевского, а также города будущего, придуманные футуристами (Хлебниковым, Крученых). Единое Государство не раз возникало в урбанистических утопиях. А образ технически совершенной машины («Интеграла») описан в произведениях современников (Платонова, Маяковского).

Неизвестный в СССР роман Замятина был подвергнут резкой критике. Его назвали злым памфлетом, а самого Замятина считали испугавшимся прихода социализма. Замятин до конца жизни оставался верным идеям социализма, но его роман – логическое доведение этих идей до абсурдного предела.

Проблематика и конфликт

Единое Государство ставит перед собой задачу осчастливить не только своих граждан, о и жителей других планет. Проблема в том, что счастливым может быть только несвободный человек, а свобода мучительна. Ведёт к боли. Но именно свободу и боль каждый раз выбирает человек.

Социальная проблема. которая поднимается в романе – взаимодействие личности, которая становится винтиком и колёсиком тоталитарного государства, и самого этого государства. Личность обесценивается до полного исчезновения: или физическоого, как убитые в Машине Благодетеля, или морального, как люди без души, какими становятся в романе прооперированные.

Внешний конфликт между Единым Государством и сторонниками Мефи усиливается к концу романа, как и внутренний конфликт героя, который, с одной стороны, чувствует себя нумером, а с другой – всё больше стремится к свободе.

Сюжет и композиция

Действие романа происходит через 1000 лет после Двухсотлетней войны - последней революции на земле. Читатель мог уловить намёк на недавнюю революцию. Таким образом, в романе описан примерно 32 век в истории человечества.

Действие романа начинается весной и заканчивается осенью, во время крушения надежд.

Роман написан от первого лица главным героем, математиком, инженером-строителем «Интеграла» - совершенного механизма, который должен принести идеи Единого Государства во вселенную, проинтегрировать её, сделать повсюду одинаковой.

Роман представляет собой конспект из 40 записей, который герой начинает для того, чтобы прославить Единое Государство и его идею всеобщего счастья во вселенной, а продолжает, чтобы достоверно описать события для жителей других планет. Об устройстве Государства он говорит как о чём-то само собой разумеющемся. Поэтому эти сведения рассыпаны по разным записям, перемежаются сообщениями о событиях и логическими рассуждениями героя.

Единое Государство было создано 1000 лет назад после победы в Великой Двухсотлетней войне. В войне между городом и деревней победил город, уцелело только 0,2% населения. Город ограждён стеклянной Зелёной Стеной, за которой дикий лес. Что в нём происходит, горожане не знают. Герой чудом узнаёт о существовании по ту сторону Зелёной Стены покрытых шерстью людей, предков тех, кто выжил в войне и борьбе с голодом. В Городе давно перешли на нефтяную пищу. Город очень технологичен: люди пользуются подземкой и аэро.

Жители Единого Государства равны во всём. У них нет имён, а только буквы (у мужских нумеров согласные, у женских – гласные) и цифры. Нумера живут в одинаковых комнатах в домах со стеклянными стенами, носят одинаковую униформу – юнифы, должны заниматься и интеллектуальным, и физическим трудом.

В Едином Государстве всё строго регламентировано. Расписание жизни определяет Часовая Скрижаль, все в одно и то же время встают, едят, работают и ложатся. В расписании осталось 2 личных часа: с 16 до 17 и с 21 до 22. В это время нумера могут гулять по проспектам (в ряд по 4), сидеть за письменным столом или заниматься любовью – «приятно-полезной функцией организма».

За 300 лет до описываемых событий любовь была побеждена. Чтобы не возникало зависти или ревности, было провозглашено, что каждый нумер имеет право на другой нумер как на сексуальный продукт. Чтобы пользоваться понравившимся нумером, нужно только написать заявление на него и получить книжечку розовых талонов. Отметив розовый талон у дежурной в доме, можно в свой сексуальный день (их частота определяется, исходя из потребностей организма) опустить шторы и соединиться с другим нумером.

Самая важна часть Единого Государства – его идеология. Название романа объясняет её. В Государстве каждая отдельная личность подчинена обществу, «мы». Поэтому нумера даже не прекратили работу, когда во время испытания «Интеграла» около десятка нумеров погибло под трубами двигателя. Ведь десять – это бесконечно мало по сравнению со всеми. Таким образом, для создания законов Единое Государство пользуется так называемой математической этикой.

Единое Государство подменило понятия о любви, счастье, долге, достоинстве, существовавшие у «древних» (то есть у нас). В обществе есть Хранители, которые ищут врагов Единого Государства. Пойти в Бюро Хранителей и рассказать об измене – это огромная честь. Когда находят «преступника», несогласного, проходит «праздник», на котором его казнят совершенным образом, в Машине Благодетеля, расщепляя на атомы, превращая в чистую дистиллированную воду.

Но перед этим с преступников сдирают бляхи с нумерами. Нет ничего худшего для члена такого общества, как перестать быть нумером. Показательны литературные произведения в Едином Государстве. Существует целый Государственный Институт поэзии, которая должна восхвалять Единое Государство и Благодетеля.

Другие произведения поучительны: «Стансы о половой гигиене» или история о трёх отпущенниках, которых освободили от всех работ, и через 10 дней они утопились с горя.

Весь сюжет антиутопии «Мы», как и любой антиутопии, строится на постепенном прозрении героя, у которого сначала появляются смутные сомнения в правильности действий, затем возникает «душа», мешающая быть «винтиком и колёсиком». Операция по удалению фантазии превращает героя в счастливый механизм, спокойно наблюдающий, как любимую пытают под Газовым Колоколом.

Герои романа

Главный герой – строитель «Интеграла», 32-летний Д-503. Он переживает постоянные колебания от восторженного принятия Единого Государства до бунта. В жизни Д всё обращено в формулы или логические доводы. Но он видит мир образно, наделяя людей вместо имён чёткими характеристиками (R – негрогубый, О – круглая, розовая). Главный герой искренен, он стремится к счастью, но отказывается от него ради любви, он невольно предаёт возлюбленную, потому что после Операции перестаёт быть человеком. По тому факту, что нумера не спешат вырезать себе фантазию, Д делает вывод, что даже 1000-летняя несвобода не смогла уничтожить в человеке его сущность – душу.

Женские образы романа представлены двумя типами. О-90 – круглая, розовая, общение с ней не выходит за ограниченные рамки. У неё уже пробуждена душа, она ждёт от Д любви, а когда обнаруживает, что он влюблён в I, рискуя жизнью, просит подарить ей ребёнка. Общество не допускает появления у О ребёнка, потому что она не дотягивает 10 см до Материнской Нормы.

Рождённых детей в обществе всё равно отбирают и воспитывают согласно науке детоводства. О в конце романа выживает, причём оказывается за стеной, так что их с Д ребёнок – надежда на изменение ситуации.

I-330 – острая, гибкая, с белыми зубами, ассоциируется с хлыстом и укусом до крови. Д так и не понимает, она выбирает его потому, что любит, или потому, что он – строитель «Интеграла». Это женщина-тайна, которой нравятся недосказанности, испытания, отсутствие ясности, нарушение правил и игра с судьбой. Она одержима идеей Мефи – борцов с Единым Государством – и умирает за неё.

К концу романа Д с удивлением понимает, что почти все окружающие его мужские нумера связаны с Мефи: друг Д и Государственный поэт R; двоякоизогнутый S, Хранитель, наблюдающий за Д глазами-буравчиками; тончайший доктор, выписывающий Д фиктивные медицинские справки.

Другие нумера остаются верными идее Единого Государства. Например, Ю, которая отводит своих воспитанников на операцию по уничтожению фантазии и даже связывает их, доносит на Д Хранителям, выполняя свой долг.

В конце романа Д встречается с Благодетелем и вдруг видит в нём не нумер из нумеров с чугунными руками, а уставшего человека с блестящими на лысине капельками пота (не Ленин ли был его прообразом), такую же жертву системы Единого Государства.

Стилистические особенности

Роман представляет собой конспекты математика, человека логического склада. Замятину нетрудно было передать образ мыслей такого человека, он писал Д с себя.
Несмотря на желание Д как можно точнее объяснить ситуацию в Едином Государстве, события изложены сумбурно, много предложений с многоточиями, герой сам не всегда может понять, что происходит с ним и в мире.

Краткие, из одного-двух слов, характеристики каждого героя, данные Д, свидетельствуют о том, что человек не может обойтись без имени, называния, ярлыков.
В романе множество афоризмов, отражающих точку зрения несвободного сознания: «Стена – это основа всякого человеческого», «Об оковах – вот о чём мировая скорбь»...

«Будущее светло и прекрасно», - писал в своем небезызвестном романе «Что делать?» идеолог русской революции Н. Г. Чернышевский. С ним соглашались многие русские писатели прошлого столетия, создавшие свои варианты социальных утопий, а именно: Л. Н. Толстой и Н. А. Некрасов, Ф. М. Достоевский и Н. С. Лесков. XX век внес в этот хор писательских голосов свои коррективы: в нашу историю пришло то, что получило название эпохи тоталитаризма. Украсив себя лозунгами о социалистическом рае на земле, революционная власть провозгласила главенство политики над искусством, наукой, над человеческой личностью с ее неповторимым духовным миром. В связи с этим литература рассматривалась всего лишь как послушный инструмент политического режима. Но даже в таких тяжелых условиях подлинный художник оставлял за собой право беспристрастного суда над временем и людьми. Пример тому - роман Евгения Ивановича Замятина «Мы», увидевший свет в далеком 1925 году.

Уже в упомянутом выше романе Н. Г. Чернышевского нарисован будущий «город солнца», воплощающий радость и гармонию на земле. Замятин во многом повторяет описание этой классической литературной утопии: перед нами предстают «стеклянные купола аудиториумов», «стеклянный, электрический, огнедышащий «Интеграл», «божественные параллелепипеды прозрачных жилищ». Каково же отношение автора ко всему этому великолепию? Писателя интересуют не столько признаки материального благополучия и прогресса, сколько духовное состояние будущего общества и прежде всего взаимоотношения личности и государства. В этом смысле роман «Мы» не фантастическая мечта художника эпохи социализма, а скорее проверка большевистской мечты на ее состоятельность, «человечность». Именно с этим связана идея произведения, вытекающая из авторских наблюдений за судьбой тех, кто составляет народонаселение хрустально-алюминиевого рая будущего.

Повествование в романе ведется от лица рассказчика, личность которого заслуживает особого внимания. Это человек без имени, Д-503 - один из математиков Единого Государства. Он боготворит «квадратную гармонию» общественного устройства, которое заботливо обеспечивает «математически безошибочное счастье» для любого, живущего на этой земле. В обществе покорных «нумеров» каждый получает сытость, покой, соответствующее занятие и полное удовлетворение физических потребностей. А что взамен? Совсем «немного,: надо отказаться от всего, что отличает тебя от других, избавиться от своей индивидуальности и стать безликим «нумером». Приняв эти условия, можно получить «полноценное» существование: это жизнь по законам Часовой Скрижали, отгороженность от мира Зеленой Стеной, постоянная слежка со стороны Хранителей из службы безопасности. В таком обществе все контролируется и подлежит строгому учету: музыка заменяется Музыкальным заводом, литература - Институтом Государственных Поэтов и Писателей, пресса - Государственной Газетой и так далее. Важнейшим событием в жизни Единого Государства является День Единогласия, когда осчастливленные властью Благодетеля люди подтверждают радость своего рабского состояния.

Но даже такая хорошо отлаженная государственная машина дает сбой: человеческая природа упорно сопротивляется идее безликого, унылого существования. В этом противоречии кроется основной конфликт произведения, прямо соотносящийся с судьбой главного героя. Д-503 вдруг начинает ощущать в себе те самые запретные чувства, которые нарушают гармонию Единого Государства. Герой влюбляется, его начинают посещать неясные мысли и смешанные чувства. Подобные процессы происходят и с тысячами других «нумеров», открывающих в себе что-то неповторимое, отличное от других. Для всемогущей государственной Системы это означает неслыханный заговор, опаснейший бунт! И действительно, зреющее недовольство перерастает в восстание низов, которое возглавляет возлюбленная главного героя - I-330. Какие же цели преследуют бунтовщики? Это возвращение к нормальной, естественной, подлинно человеческой жизни, обретение права на любовь, творчество, свободное выражение своих мыслей. Но силы в этой борьбе явно не равны: безжалостная государственная машина подавляет этот порыв «неблагонадежных». В самом способе подавления проявляется поистине «высший разум» Единого Государства: им разрабатывается и внедряется в практику операция по удалению «лишних» эмоций и фантазий, то есть всего человеческого в человеке. Такому чудовищному эксперименту подвергается и сам Д-503: ему удаляют «центр фантазий» путем прижигания Х-лучами «жалкого мозгового узелка». И вот итог операции: «Никакого бреда, никаких нелепых метафор, никаких чувств: только факты».

При чтении этих страниц романа испытываешь чувство грусти и безнадежности: сам принцип бездушной организации общества внедряется внутрь человека, полностью убивает его сознание. Мы становимся свидетелями вмешательства государства в сокровенный мир личности, в его самые тонкие сферы. Все это сказывается в личной судьбе Д-503: герой-рассказчик теряет свое «я» и снова верой и правдой служит Единому Государству, предавая свою возлюбленную (I-330 погибает под пытками, никого не выдав). В итоге торжествует идея механизированного, лишенного какой бы то ни было поэзии мира: «С закрытыми глазами, самозабвенно кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета…» Это наблюдение за однообразной, равномерной работой машины - своеобразный апофеоз несвободы, заложенной в основание Единого Государства, превращающего отдельное «я» в безликое «мы». Финал романа возвращает нас к его названию, имеющему особый смысл.

«Допускать, что у «я» могут быть какие-то «права» по отношению к Государству, и допускать, что грамм может уравновесить тонну, - это совершенно одно и то же. Отсюда - распределение: тонне - права, грамму - обязанности; и естественный путь от ничтожества к величию: забыть, что ты - грамм, и почувствовать себя миллионной долей тонны…» Эти рассуждения героя вполне соотносятся с выводами автора: тоталитарное государство опирается не на сумму отдельных «я», а на миллионные доли огромного и монолитного целого, именуемого «мы». Такому обществу суждено незавидное будущее, которое обречет людей на безликое, лишенное жизненной яркости существование. Идея солидарности, равенства, братства, провозглашенная в свое время большевиками, у Замятина обретает характер антиутопии, определяющей жанровое своеобразие произведения. Это действительно антиутопия, отображающая пагубные и непредвиденные последствия слепого следования социальному идеалу как догме, претендующей на абсолютную истину.

Особенности жанра требовали от писателя особого метода изображения. Замятин вырабатывает свой метод, созвучный стилю эпохи, - «неореализм», понимаемый как соединение реальности и фантастики. Фантастичны общество прозрачных стен, гигантская сверхмощная космическая машина «Интеграл», невиданные чудеса техники будущего. Реальны человеческие характеры и судьбы, их мысли и чувства, не заслоняемые волей верховного правителя - Благодетеля. Этот художественный сплав создает «эффект присутствия», делает повествование увлекательным и ярким.

В связи с особенностями метода следует обратить внимание на стиль Замятина. Прежде всего это ироническая и подчас сатирическая окраска монологов главного героя, обнажающая авторское отношение к ним. Вот рассуждения Д-503 об «отсталых» предках: «Не смешно ли: знать садоводство, куроводство, рыболовство (у нас есть точные данные, что они знали все это) и не суметь дойти до последней ступени этой логической лестницы: детоводства». К этому надо добавить особую динамику повествования: в романе много чисто кинематографических приемов изображения (достаточно вспомнить уже процитированную сцену «машинного балета»). Динамизм стиля соответствует процессу модернизации, индустриализации, которым была охвачена страна, пережившая социальную революцию. Такой стиль позволяет запечатлеть жизнь в ее движении, развитии, дает возможность развернуть картины будущего в напряженной динамике будней Единого Государства.

Своеобразие замятинской стилистики наложило отпечаток и на отбор языковых средств в повествовании. Обращает на себя внимание обилие научно-технических терминов: касательная ассимптота, фнолектор, нумератор, поршневый шток и тому подобное. Все это как нельзя лучше передает атмосферу, царящую в технократическом обществе, лишенном подлинных представлений о прекрасном. Вспомним рассуждения Д-503 в 12-й записи: «Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза нелепость их литературы и поэзии. Огромнейшая великолепная сила художественного слова тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал, о чем ему вздумается. Так же смешно и нелепо, как то, что море у древних круглые сутки билось о берег, и заключенные в волнах миллионы килограммометров уходили только на подогревание чувств у влюбленных». Герой-рассказчик постоянно что-то доказывает, обосновывает, разъясняет самому себе, будучи абсолютно уверенным в высшей гармонии нового времени. Отсюда - множество риторических эмоциональных конструкций, делающих монологи живыми и полемичными. В итоге, несмотря на ложность многих рассуждений главного героя, все время ощущаешь его живым человеком, несчастным в своей слепой вере в чудеса тоталитарного прогресса («Сердце во мне билось - огромное, и с каждым ударом оно выхлестывало такую буйную, горячую, такую радостную волну»). Проснувшееся в безымянном «нумере» поэтическое начало создает резкий контраст с неподвижным миром техники: «Я - один. Вечер. Легкий туман. Небо задернуто молочно-золотистой тканью, если бы знать, что там - выше?» Таким образом, язык и стиль романа тесно связаны с его проблематикой и образной системой.

Наблюдения над текстом романа-антиутопии приводят к выводу и о высоких художественных достоинствах произведения. Кроме того, язык и сама проблематика романа воспринимаются сегодня не менее остро, нежели в двадцатые годы. К сожалению, многие догадки и фантазии Замятина стали в нашей истории суровой реальностью: это и культ личности, и пресловутые «свободные выборы», и всемогущий и страшный Архипелаг ГУЛАГ, и заключенный Щ-854 из повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича»… Сегодня мы много спорим о судьбе России, о возможных путях реформ, о нужности или ненужности «железной руки» в управлении государством. В этом смысле роман Замятина был и остается книгой-предостережением, весомым аргументом в современной борьбе идей. Читая «Мы», понимаешь, как важно уметь разглядеть за громкими лозунгами и красивыми посулами сущность происходящего в обществе. Важно всегда и везде оставаться личностью, не следовать сомнительным «веяниям времени», оставлять за собой право сомневаться. В этом смысле фантастика Замятина для нас есть и остается реальностью сегодняшнего во многом «пронумерованного мира».

Евгений Иванович Замятин

Запись 1-я

Конспект:

Объявление. Мудрейшая из линий. Поэма

Я просто списываю – слово в слово – то, что сегодня напечатано в Государственной Газете:

«Через 120 дней заканчивается постройка ИНТЕГРАЛА. Близок великий, исторический час, когда первый ИНТЕГРАЛ взовьется в мировое пространство. Тысячу лет тому назад ваши героические предки покорили власти Единого Государства весь земной шар. Вам предстоит еще более славный подвиг: стеклянным, электрическим, огнедышащим ИНТЕГРАЛОМ проинтегрировать бесконечное уравнение Вселенной. Вам предстоит благодетельному игу разума подчинить неведомые существа, обитающие на иных планетах – быть может, еще в диком состоянии свободы. Если они не поймут, что мы несем им математически безошибочное счастье, наш долг заставить их быть счастливыми. Но прежде оружия мы испытаем слово.

От имени Благодетеля объявляется всем нумерам Единого Государства:

Всякий, кто чувствует себя в силах, обязан составлять трактаты, поэмы, манифесты, оды или иные сочинения о красоте и величии Единого Государства.

Это будет первый груз, который понесет ИНТЕГРАЛ.

Да здравствует Единое Государство, да здравствуют нумера, да здравствует Благодетель!»

Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Да: проинтегрировать грандиозное вселенское уравнение. Да: разогнать дикую кривую, выпрямить ее по касательной – асимптоте – по прямой. Потому что линия Единого Государства – это прямая. Великая, божественная, точная, мудрая прямая – мудрейшая из линий…

Я, Д-503, строитель «Интеграла», – я только один из математиков Единого Государства. Мое привычное к цифрам перо не в силах создать музыки ассонансов и рифм. Я лишь попытаюсь записать то, что вижу, что думаю – точнее, что мы думаем (именно так: мы, и пусть это «МЫ» будет заглавием моих записей). Но ведь это будет производная от нашей жизни, от математически совершенной жизни Единого Государства, а если так, то разве это не будет само по себе, помимо моей воли, поэмой? Будет – верю и знаю.

Я пишу это и чувствую: у меня горят щеки. Вероятно, это похоже на то, что испытывает женщина, когда впервые услышит в себе пульс нового, еще крошечного, слепого человечка. Это я и одновременно не я. И долгие месяцы надо будет питать его своим соком, своей кровью, а потом – с болью оторвать его от себя и положить к ногам Единого Государства.

Но я готов, так же как каждый, или почти каждый, из нас. Я готов.

Запись 2-я

Конспект:

Балет. Квадратная гармония. Икс

Весна. Из-за Зеленой Стены, с диких невидимых равнин, ветер несет желтую медовую пыль каких-то цветов. От этой сладкой пыли сохнут губы – ежеминутно проводишь по ним языком – и, должно быть, сладкие губы у всех встречных женщин (и мужчин тоже, конечно). Это несколько мешает логически мыслить.

Но зато небо! Синее, не испорченное ни единым облаком (до чего были дики вкусы у древних, если их поэтов могли вдохновлять эти нелепые, безалаберные, глупотолкущиеся кучи пара). Я люблю – уверен, не ошибусь, если скажу: мы любим только такое вот, стерильное, безукоризненное небо. В такие дни весь мир отлит из того же самого незыблемого, вечного стекла, как и Зеленая Стена, как и все наши постройки. В такие дни видишь самую синюю глубь вещей, какие-то неведомые дотоле, изумительные их уравнения – видишь в чем-нибудь таком самом привычном, ежедневном.

Ну, вот хоть бы это. Нынче утром был я на эллинге, где строится «Интеграл», и вдруг увидел станки: с закрытыми глазами, самозабвенно, кружились шары регуляторов; мотыли, сверкая, сгибались вправо и влево; гордо покачивал плечами балансир; в такт неслышной музыке приседало долото долбежного станка. Я вдруг увидел всю красоту этого грандиозного машинного балета, залитого легким голубым солнцем.

И дальше сам с собою: почему красиво? Почему танец красив? Ответ: потому что это несвободное движение, потому что весь глубокий смысл танца именно в абсолютной, эстетической подчиненности, идеальной несвободе. И если верно, что наши предки отдавались танцу в самые вдохновенные моменты своей жизни (религиозные мистерии, военные парады), то это значит только одно: инстинкт несвободы издревле органически присущ человеку, и мы в теперешней нашей жизни – только сознательно…

Кончить придется после: щелкнул нумератор. Я подымаю глаза: О-90, конечно. И через полминуты она сама будет здесь: за мной на прогулку.

Милая О! – мне всегда это казалось – что она похожа на свое имя: сантиметров на 10 ниже Материнской Нормы – и оттого вся кругло обточенная, и розовое О – рот – раскрыт навстречу каждому моему слову. И еще: круглая, пухлая складочка на запястье руки – такие бывают у детей.

Когда она вошла, еще вовсю во мне гудел логический маховик, и я по инерции заговорил о только что установленной мною формуле, куда входили и мы все, и машины, и танец.

– Чудесно. Не правда ли? – спросил я.

– Да, чудесно. Весна, – розово улыбнулась мне О-90.

Ну вот, не угодно ли: весна… Она – о весне. Женщины… Я замолчал.

Внизу. Проспект полон: в такую погоду послеобеденный личный час мы обычно тратим на дополнительную прогулку. Как всегда, Музыкальный Завод всеми своими трубами пел Марш Единого Государства. Мерными рядами, по четыре, восторженно отбивая такт, шли нумера – сотни, тысячи нумеров, в голубоватых юнифах, с золотыми бляхами на груди – государственный нумер каждого и каждой. И я – мы, четверо, – одна из бесчисленных волн в этом могучем потоке. Слева от меня О-90 (если бы это писал один из моих волосатых предков лет тысячу назад, он, вероятно, назвал бы ее этим смешным словом «моя»); справа – два каких-то незнакомых нумера, женский и мужской.

Блаженно-синее небо, крошечные детские солнца в каждой из блях, не омраченные безумием мыслей лица… Лучи – понимаете: все из какой-то единой, лучистой, улыбающейся материи. А медные такты: «Тра-та-та-там. Тра-та-та-там», эти сверкающие на солнце медные ступени, и с каждой ступенью – вы поднимаетесь все выше, в головокружительную синеву…

И вот, так же как это было утром, на эллинге, я опять увидел, будто только вот сейчас первый раз в жизни, увидел все: непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратную гармонию серо-голубых шеренг. И так: будто не целые поколения, а я – именно я – победил старого Бога и старую жизнь, именно я создал все это, и я как башня, я боюсь двинуть локтем, чтобы не посыпались осколки стен, куполов, машин…